Интернациональная Коммунистическая Партия
Поворот к политике Народных фронтов или капитуляция сталинизма перед установившимся порядком
Наследники Сталина отказываются сегодня от теоретического фасада диктатуры пролетариата и интернационализма с тем, чтобы признать, наконец, уже и в теоретическом плане их практическую капитуляцию перед буржуазным капиталистическим порядком. Но мифы, которые сопровождают их долгую серию отречений, теоретические конструкции и оправдания, которыми они покрывали их последовательные предательства, сохраняют такой материальный вес, что, зачастую, течения, рождённые в качестве реакции на эволюцию сталинизма, претендуют на то, чтобы использовать их как оружие против сегодняшней открытой капитуляции. В частности, это, как раз, случай тактики Народных фронтов. Эта катастрофическая иллюзия, мистика которой разделяется всем веером левооппортунистических течений и усиливается их конвергенцией: от сталинизма в маоистских цветах, который видит в чередовании тактик “класс против класса” и “Народных фронтов”
nec plus ultra революционной борьбы, до сторонников спонтанных действий, которые ждут от движения масс раскрытия путей к революции, минуя различные варианты троцкизма, которые, когда они осуждают “Народные фронты”, делают это лишь постольку, поскольку они включают “буржуазных министров”, противопоставляя им единый фронт сталинизма и социал-демократии – как будто не в этом именно и состоит сущность Народных фронтов.Разоблачение реальной функции этих последних имеет, следовательно, самое большое значение для того, чтобы позволить борцам, ищущим путь возобновления пролетарской революции вместе с настоящим коммунизмом, интернациональным и антидемократическим, коммунизмом Маркса и Ленина.
В ряду поворотов дегенерирующего Интернационала, колебания которого становились всё более масштабными и катастрофическими, за поворотом “влево” (характеризующимся тактикой “класс против класса”) в 1928-1932гг. с необходимостью должен был последовать новый поворот “вправо”. Осуществляемый, начиная с 1934г., сталинизированным Интернационалом, поворот “Народных фронтов” состоял в том, чтобы призвать пролетариат защищать демократию, т.е. сотрудничать с силами и институтами демократии против фашизма, как во внутреннем плане, так и в Интернациональном масштабе. Но этот поворот был представлен его изобретателями, как простое изменение тактики: “Народный антифашистский фронт” был представлен, в своём теоретическом изложении на
VII Конгрессе Интернационала в 1935г., лишь как средство для победы над фашизмом и войной. Само собой разумеется, этот этап был представлен как “этап, приближающий” пролетарскую революцию, которую, на словах, всегда требуют конечные цели, также как и насильственные, диктаторские методы; последующее участие в империалистической войне, политическое условие которой и составлял этот поворот, также был “оправдан” потребностями защиты русской революции и пролетарского интернационализма.В действительности же, для немногих борцов, которые еще оставались на почве марксизма, было нетрудно показать, что не только защита демократии не дает никаких гарантий против фашизма, но и то, что партии, которые впадают в эту иллюзию, с необходимостью должны превратиться в защитников буржуазного государства против пролетариата. Трагедия испанского пролетариата, увы, в короткий срок должна была это подтвердить. Для тех, кто твердо придерживается принципов, также не было трудно показать, что признание за фашизмом “ответственности” за развязывание империалистической войны было сигналом перехода в один из империалистических лагерей будущей мировой войны.
Первая часть этого исследования будет анализировать теоретическую основу “Народных антифашистских фронтов” в том виде, в каком она была представлена на
VII Конгрессе Коммунистического Интернационала в августе 1935г., также как и исторические причины равнения всего комплекса сталинизированных партий на установившийся международный порядок. Вторая часть будет посвящена анализу оппозиции и сходству между фашистскими и демократическими методами в свете европейских событий периода 1934-1938гг., также как и оценке того вклада, который сталинизм внес, как раз на московском VII Конгрессе, в арсенал демократических методов социальной консервации.
I – VII
Конгресс Коминтерна (1935) и равнение сталинизма на социал-демократиюКурьезное “определение” фашизма
В декабре 1934г.
XIII пленум Исполкома сталинизированного Интернационала охарактеризовал фашизм как “открытую террористическую диктатуру наиболее реакционных, наиболее шовинистических и наиболее империалистических элементов финансового капитала” (1). Такое определение может привести к самой большой путанице. Верно, что фашизм – это “открытая диктатура”, но здесь это единственно верный элемент этого так называемого определения. А откуда берутся эти “наиболее шовинистические сектора финансового капитала”? Не окажется ли, случайно, демократия менее шовинистической и менее империалистической, чем фашизм? Не останутся ли навсегда английская, французская и американская демократии образцами империализма и шовинизма? Фактически, такая характеристика обходит молчанием факт чрезвычайно неприятный для всех демократий, а именно то, что демократия и фашизм – это лишь две формы империалистического капитализма, две формы, которые к тому же не выбираются в силу свободной политической воли, а навязываются различными историческими условиями.Тем не менее, в одном случае можно установить различие между этими двумя формами в их отношении к империализму: если демократическая форма дает политическую оболочку лучше приспособленную к зрелому либеральному капитализму, то фашизм представляет собой оболочку лучше приспособленную к капитализму старческому и империалистическому, потому что он осуществил до конца тенденцию к концентрации политической власти, которая соответствует концентрации экономики финансовым капиталом. Но нельзя из этого заключения делать абсолютный вывод: тем же способом, каким либеральный капитализм смог использовать к своей исключительной выгоде монархию, империализм сумел, в свою очередь, извлечь пользу из демократии и заставить ее удовлетворить глубинным потребностям концентрации
финансового капитала (2), как это демонстрирует все более “бронированный” характер, который приобретает демократия после второй мировой войны, эта истинная наследница побежденного, тем не менее, фашизма.Само собой разумеется, подобное рассмотрение совершенно чуждо “определению” фашизма, данному сталинизмом. Иначе последний не мог бы себе позволить говорить, как он это делает, что фашизм – это наиболее “реакционная политика” финансового капитала: он должен был бы вместе с нами признать, что, напротив, она является “наиболее прогрессивной”, в экономическом плане, разумеется. Но “определение” как раз и не делает никаких различий между планом экономическим и планом политическим. Однако, если фашизм смог интегрировать свободу предпринимательства и интервенционизм государства, если он смог осуществить синтез буржуазного либерализма и социалистического реформизма, то именно потому, что в экономике он является наиболее адекватным выражением империализма, т.е. капитала на его высшей стадии, которую Ленин рассматривал, не в обиду простакам не склонным к диалектике будь сказано, как “преддверие социализма”. Именно по той причине, в политике, он представляет собой централизацию всех сил, всех ресурсов буржуазного общества против пролетариата, что он является синтезом всех форм буржуазного господства, наиболее завершенной, наиболее последовательной формой всей мобилизованной реакции, “реакции по всей линии”. Той, которая не оставляет более пролетариату другого выхода кроме как сражаться за коммунистическую революцию, а не за иллюзорный “возврат к демократии”
“Определение” фашизма, данное на
XIII пленуме исполкома Коминтерна – вот основа всего теоретического оправдания поворота сталинизма, первый вариант которого был выработан Димитровым в конце 1934г. в следующих словах:“
Фашизм, представляющий наиболее империалистические, наиболее шовинистические элементы крупной буржуазии в ее попытках разрешения кризиса с целью нового передела мира, пытается одурачить широкие массы националистической или расистской пропагандой, восстановить один народ против другого и развязать новую империалистическую войну. Верный своей фундаментальной классовой задаче, раздавить рабочее движение, фашизм хочет объединить наиболее реакционные силы буржуазного мира для агрессии против Советского Союза, авангарда международного пролетариата”.Вывод, который сделал Димитров, был следующим: “вопрос единого пролетарского фронта становится центральным вопросом и первостепенной задачей рабочего движения во всех странах” (3).
Именно таким образом была установлена тесная связь между антифашизмом и войной в теоретическом плане, тогда как “Единый фронт” ясно показал себя как перевод этой ориентации в политическую и практическую плоскость.
Возврат к старым шаблонам социал-демократии
Первый столп сталинской конструкции опирался на призыв прийти на помощь России во имя защиты революции, играя на иллюзии перспективы, которую давала победа Гитлера в Германии: в действительности, формальная претензия сталинистов на Октябрьскую революцию (пролетарское наследие которой они уже разрушили) могла создать иллюзию, что антагонизм между фашизмом и коммунизмом трансформировался, в интернациональном масштабе, в формулу: Германия против России и международного рабочего движения.
Сила внушения такой иллюзии была столь велика, что даже Троцкий стал ее жертвой (4): он и в самом деле думал, что Гитлер не поставит, в своей основе, под сомнение Версальский договор, и что он послужит империализму, в соответствии с расчетами английской и французской демократии, тараном против России. Такая позиция, которая у Троцкого оправдывала защиту России против германского нападения, бесспорно, связана с непониманием факта, что перерождение русского государства уже было дополнено контрреволюцией, и что больше нечего было защищать в России с точки зрения пролетариата. Впрочем, именно эту позицию мужественно защищали активисты Левых коммунистов в эмиграции, в том числе против сарказма Троцкого, который был не прав смешивая эту позицию с фатализмом КААПДистского типа. Естественно, защита России, такая, какую подразумевал Троцкий, не имела ничего общего с позицией сталинистов, потому что, если даже она и была крайне двусмысленной в России, она не навязывала сама по себе поддержку буржуазии в странах-союзницах России. Но тактический перевод этой позиции был столь неопределенным и включал столько отклонений, что его выродившиеся последователи, даже те, которые погрязли в шовинизме, смогли претендовать на некоторые формулировки Троцкого, как в этой области, так и во многих других. Как бы там ни было, единственная позиция, соответствующая марксистской доктрине, была бы борьба за поражение своего собственного государства, даже в том случае, когда Россия заключила бы военное соглашение с ним: пролетарская помощь, оказанная сегодня, ни в коем случае не могла бы помешать подготовке собственных условий оказания наиболее эффективной помощи завтра, помощи, которая состоит в том, чтобы как можно раньше дать революции новое государство.
Второй столп сталинской конструкции был лишь восстановлением, во имя защиты России, старой фальсификации марксизма, уже совершенной в 1914г. социал-демократами, которые искали ответственного за империалистическую войну не в механизме самого способа производства, а в формальном нарушении мира “агрессором”, перед лицом которого, во имя “оборонительной войны”, было позволено любое патриотическое сотрудничество. Сталинизм вернул к жизни эту презренную теорию, играя на иллюзии противоположности демократии и фашизма, которую победа нацизма, казалось, переместила с внутриполитической арены на интернациональную.
С одной стороны рва, который вскоре разделит Европу, германский империализм с необходимостью представлял собой фигуру агрессора тем с большим основанием, что Версальский договор держал его в своей власти и ставил в такое униженное положение, что само его существование неизбежно принуждало его попытаться изменить соотношение сил в свою пользу. А для этого, в конце концов, какое есть другое решение кроме войны? Однако подготовка войны, к которой капиталистический кризис подталкивал изо всех сил, требовал такой мобилизации национальной энергии, что этому покалеченному империализму была необходима самая неумолимая централизация. Именно это сделало из нацизма необходимое орудие (а до его прихода к власти показатель неотвратимости) военного конфликта.
С другой стороны государства-победители пользовались массой преимуществ, полученных от Версаля, не чувствуя, при этом, какой-нибудь озабоченности при виде того, как вся их добыча на всей скорости мчится в Америку. Они могли оплатить себе роскошь демократии, которая дается в качестве премии самым богатым, и даже роскошь принять себе повадки “пацифистов”: поддержка их привилегированного положения была, на самом деле, связана, по крайней мере, для Англии и Франции, империализмов находящихся в состоянии упадка, международные зоны влияния которых все меньше соответствовали их реальной мощи, с поддержанием мира с их жертвами и с Америкой, короче говоря, с поддержанием статус-кво. Таким образом, что самые худшие ростовщики, самые хищные империализмы могли давать иллюзию защиты мира: их мира, естественно, мира, который гарантировал их колонии, размещение их капитала, их зоны влияния, их господство.
Делом сталинизма было не только прекращение борьбы против этой иллюзии, распространяемой буржуазной и социал-демократической пропагандой, но и решительное усердие в ее распространении. Более того, оно состояло в принятии демократии и мира и замене в интернациональном масштабе лозунга: борьба против войны посредством подготовки революции и, в случае войны, превращение этой последней в войну гражданскую (лозунг, который сыграл роль рычага в деле восстановления Интернационала большевиками) лозунгами “защиты демократии” и “борьбы за мир”. В довершение всей путаницы, эти старые социал-демократические шаблоны были переплетены с фальшивым требованием пролетарского интернационализма (то, чего социал-демократия не осмелилась сделать в 1914г.) и защиты России, которая, в действительности, не имела в себе ничего социалистического.
Возврат к “национальному принципу”
Резолюция по докладу Эрколи (5), принятая
VII Конгрессом Коминтерна, клеймила как поджигателей войны германский, японский и итальянский империализм и сетовала на тот факт, что “ликвидация Версальского договора была завершена”, тогда как с другой стороны, играя на политических воспоминаниях, она утверждала, что “главным антагонизмом в империалистическом лагере является антагонизм англо-американский”: противоречие между двумя этими утверждениями ослабевало, очевидно, для людей, которые рассматривали, даже еще этого не говоря, что антагонизм между будущими странами Оси и будущими союзниками был не межимпериалистическим антагонизмом, а “идеологической борьбой” между демократией и фашизмом!Ничего удивительного, следовательно, в том, что главные задачи коммунистических партий в борьбе против войны были определены следующим образом: “1. Борьба за мир и за защиту СССР… 2. Единый народный фронт в борьбе за мир против поджигателей войны… 3. Координация борьбы против империалистической войны и борьба против фашизма…”. Здесь было лицемерно заявлено о “борьбе против милитаризма и гонки вооружений (заголовок пункта 4) и утверждалось, что “коммунистические партии во всех капиталистических странах должны бороться против военных расходов (военных бюджетов)”; в пункте 5 столь же лицемерно утверждалось, что “в борьбе против шовинизма, задача коммунистов – воспитание рабочих и всего трудящегося народа (!) в духе пролетарского интернационализма”. Но пункт 6 поворачивается спиной к предыдущим, превращая в абсолют “борьбу за национальное освобождение”, потому что не делает больше различий между капиталистическими государствами и колониями, но между сильными и слабыми государствами: “в случае, когда слабое государство было бы атаковано одной или несколькими империалистическими державами
[докладчик вспомнил об исторических разделах Польши, не зная, что вскоре Россия также займется разделом “слабых государств”!], война национальной буржуазии такой страны для отражения этого нападения может приобрести характер освободительной войны”.Нет необходимости искать далее оправдания для патриотического сопротивления. Их дал
VII Конгресс Коминтерна, разбив все принципиальные барьеры перед сотрудничеством с буржуазией, т.к. это вытекает из следующего положения:“
Если развязывание контрреволюционной войны вынудит Советский Союз для защиты социализма пустить в ход Рабоче-крестьянскую Красную Армию, коммунисты призовут всех трудящихся способствовать, всеми средствами и любой ценой победе Красной Армии над армиями империалистов”.Всеми средствами и любой ценой! И то сказать, что лишь одним годом раньше, на съезде унитарной Федерации Образования (июнь 1934), французский сталинистский лидер Монмуссо рассматривал как “чудовищное предательство, еще худшее, чем предательство 1914г., гипотезу о военном альянсе с СССР, имеющем, в качестве результата, священный союз (со своей буржуазией – прим. перев.) под прикрытием защиты СССР” (6)! Как он был прав на этот раз! Особенно, когда подумаешь, что этот прихвостень Эрколи-Тольятти осмелился сослаться в поддержку своих жалких заключений на блестящую позицию, занятую Лениным и Розой Люксембург на Штутгартском конгрессе 1907г., перед приближающейся войной! Штутгартский конгресс определил, поскольку социал-демократия предала, точку опоры для восстановления Интернационала и точку объединения рабочего класса в его реагировании на империалистическую войну; Московский конгресс 1935г. взял на себя обязательство предать врагу любую подобную реакцию во втором международном конфликте.
Старое тряпье парламентаризма
Другим большим нововведением, осуществленного сталинизмом поворота, была, очевидно, “тактика” “Народного антифашистского фронта”. В действительности, поворот, теоретически обоснованный на
VII Конгрессе в Москве, уже содержался в Пакте о единстве действий, скрепленный 27 июля 1934г. во Франции между коммунистической и социалистической партиями, пакте, который должен был увенчать равнение, взятое 12 февраля 1934г., за социал-демократией и анархо-реформизмом (7). В Испании поворот был осуществлен присоединением, в последний момент, компартии к Рабочему альянсу, которое отдало контроль над Астурийским восстанием социалистической партии, то, что придало некоторый народный престиж “Единому антифашистскому фронту” и повысило цену оппозиции социал-демократии фашизму.VII
Конгресс сделал еще лучше, когда расширил “Единый антифашистский фронт” до откровенно буржуазных партий и довел его применение до допущения правительств “Народного фронта”. Так в Резолюции по докладу Димитрова, принятой 20 августа 1935г., можно прочитать: “В условиях политического кризиса, когда правящие классы не могут больше подавить мощный подъем движения масс, коммунисты должны выставить вперед фундаментальные революционные лозунги (например, контроль над производством, банками, роспуск полиции и замену ее вооруженной рабочей милицией и т.д.), пытаясь еще более поколебать экономическую и политическую власть буржуазии и увеличить силы рабочего класса, изолировать соглашательские партии – лозунги, приближающие рабочие массы к революционному взятию власти. Если, в момент подобного напора масс оказалось бы возможным и необходимым, в интересах пролетариата, создать правительство единого пролетарского фронта или антифашистского народного фронта, которое не будет еще правительством диктатуры пролетариата, но которое возьмет на себя обязательство принять энергичные меры против фашизма и реакции, Коммунистическая Партия должна стремиться к созданию такого правительства” (8).Это “правительство единого фронта” располагалось, следовательно, на парламентской почве, доводя до абсурда оппортунистическую аргументацию, содержащуюся в казуистике Радека и критикуемой Коммунистической Левой после
III Конгресса Коммунистического Интернационала (9). Но его оригинальность, по отношению ко всем действующим социал-демократическим формулировкам, содержалась в факте, что, если его концепция находилась в полном противоречии с принципиальной позицией ленинского Интернационала (поскольку создавала наихудшую путаницу по вопросу о власти и условиях победы революции), то оправдывали ее лишь как “переходный этап” к пролетарской революции, которая всегда требовала насильственные и диктаторские формы.По этому поводу Димитров в своем докладе расставил все точки над и: только “правые оппортунисты” могли пытаться “установить особую “промежуточную демократическую стадию” между диктатурой буржуазии и диктатурой пролетариата для того, чтобы внушить рабочим иллюзию мирной парламентской прогулки между двумя диктатурами!” Таким образом, Народный Фронт не должен смешиваться с этой фиктивной “промежуточной стадией”! Он был лишь формой “приближения пролетарской революции”! И Димитров не колебался, когда ссылался на Ленина, чтобы показать это отличие! Но от предположения, что такое правительство является формой “приближения к революции”, последнее не перестанет от этого быть
“формой буржуазной диктатуры”: где мы видели, чтобы Ленин поддерживал такое правительство, а тем более участвовал в нем? В соответствии со старой привычкой, сталинизм критикует доктрину правого оппортунизма и, формально, отдает дань воспоминаниям о традиции борьбы против него, чтобы навязать решение … еще более “правое”, если так можно сказать, если не откровенно буржуазное.Это особенность оппортунизма – пытаться все сочетать: реформы и революцию, парламент и советы, демократию и диктатуру. Сталинизм должен был сделать то же самое отвлеченно ссылаясь на традицию, которая привлекала к нему симпатию широких слоев пролетариата, с тем, чтобы обманным путем получше внедрить все шаблоны консервативного рабочего движения: так, под упаковкой цвета революции, он пытался протащить старое социал-демократическое тряпье парламентаризма. По этим словам, правительство, включающее социал-демократов и другие партии, – далее увидим, что скрывается за этой формулой – смогло бы использовать машину буржуазного государства для того, чтобы принять “энергичные меры против фашистов
”, “поколебать экономическую и политическую власть буржуазии” и “увеличить силы рабочего класса”. Но предоставим унылому Мануильскому заботу объяснять этот исторический курьез:“
Мы коммунисты, люди революционного действия, знаем, что сегодняшние буржуазные правительства не реализуют наши требования; в то же время, под давлением масс, эти требования могли бы быть реализованы мощным правительством единого фронта, ставшего народным фронтом”.В концепции, которая предполагает такое утверждение, буржуазное государство не было бы больше этой машиной, приспособленной через более чем вековую привычку господства в самых разнообразных политических условиях и формах служить все более непосредственно интересам сохранения буржуазного общества в такой степени, что бюрократическая и военная иерархия не может сосуществовать с правительством, которое бы хотело их использовать в другом смысле, в такой степени, что она стала органически неспособной к иной альтернативе, кроме как попытаться его подчинить или отбросить. Именно этот исторический итог, по меньшей мере, обосновывает вывод, к которому пришел марксизм: машина буржуазного государства должна быть разбита. Но такой итог имеет, очевидно, огромный недостаток в том, что не берет в расчет теоретическое вдохновение гениального Сталина, который придал буржуазной государственной машине такую эластичность, что под давлением масс она становилась бы способной менять природу и действовать в направлении диаметрально противоположном интересам классов, которыми и для которых она была создана.… К чему приходим, в конце концов, как не к варианту либеральной иллюзии, согласно которой государство, якобы, является выражением “народной воли”, трансформированной, в данном случае, для потребностей момента, в “давление масс”? Однако позволим продолжить Мануильскому:
“
Это не будет коалиционным правительством, правительством сотрудничества социал-демократии с буржуазией. Коалиционное правительство было правительством борьбы против левого крыла рабочего класса. Однако это правительство единого фронта – это правительство, которое разрывает классовое сотрудничество с буржуазией, это правительство сотрудничества рабочих организаций, которое разбивает буржуазный блок, правительство борьбы против фашизма, а не против рабочего класса.Первое – это правительство, которое прокладывает дорогу фашистской диктатуре, второе – должно расчистить путь победе рабочего класса
” (10).Если “давление масс” может сориентировать машину государства в направлении пролетарских интересов, нет, очевидно, никаких причин для того, чтобы нельзя было сориентировать также в этом направлении и социал-демократию, становящейся в данном случае “правым крылом рабочего движения”. Задача коммунистов сводилась просто-напросто к тому, чтобы
“оторвать социал-демократию от классового сотрудничества”, формула, которую с этого времени до тошноты мусолили сыновья и внуки Сталина.
Народный фронт во Франции – дорогое дитя сталинизма
Но тогда как в высоких сферах Конгресса дискутировали об отношениях между Единым фронтом и интересами рабочих, так же как и о тех, которые должны были существовать между правительством Народного фронта и диктатурой пролетариата, что происходило на почве самой сталинистской практики? Чтобы это понять, достаточно бросить взгляд на Францию, где согласно словам Димитрова “рабочий класс … показывает всему международному пролетариату пример того способа, каким нужно сражаться с фашизмом. Французская коммунистическая партия дает всем секциям Коммунистического Интернационала пример того, как нужно применять тактику единого фронта … Манифестация 14 июля – это начало широкого всеобщего народного фронта против фашизма во Франции
” (11).Именно эта манифестация 14 июля 1935г. является исключительной иллюстрацией того, что еще прячется за словами Конгресса: именно на этом празднике Народного единения толпе была представлена новая тройственная семья во французском парламенте: Коммунистическая партия – Социалистическая партия – Партия радикалов. И именно по этому случаю ФКП выдвинула
лозунг “Даладье в правительство!” (12). Вот на что Димитров и Мануильский “со товарищи” тонко намекали, когда говорили на Московском конгрессе о “других партиях”! Таким образом, партия, которая годом раньше была охарактеризована (на полном основании!) сталинизмом как “одно из политических образований на службе финансового капитала, [которое] не представляет более интересы мелкой буржуазии как при своем возникновении” (13), благодаря пакту Сталина – Лаваля (14) 1935г. полностью изменила свою природу. Чтобы в этом убедиться, достаточно было бы вспомнить то, что писал генеральный секретарь ФКП Морис Торез в “L’Humanite’” 30 июня 1935г.:“
Партия радикалов – это самая большая из партий. Именно она оказывает самое большое влияние на политическую жизнь страны. В ее рядах и за ее комитетами находится масса маленьких людей среднего класса, по которым тяжело ударил экономический кризис. Средний француз [как восхищает новизна и богатство концепции! - Прим. ред.] радикальных взглядов борется, как и мы, коммунистические и социалистические пролетарии, против распространяющейся нищеты”.Торез просто “забыл” сказать, что радикальная партия состояла также из тех, кто был больше всего связан с этой нищетой и ее увековечиванием! Но все равно: благодаря волшебной палочке сталинизированного Интернационала, она стала партией способной не только провозглашать “энергичные меры против фашистов”, но еще и “принимать эффективные и решительные меры против контрреволюционных финансовых магнатов”! Как видим, сталинизм пошел дальше, чем мильеранизм (15), он поставил себе целью не только сосуществование и сотрудничество с буржуазией, но и превращение финансовых волков и штабных волков буржуазии в ягнят. Естественно, что именно сама ФКП и была превращена в стадо овец. Вот, впрочем, характерное блеяние, произнесенное этим 14 июля 1935г., когда три партии Народного единения хором поклялись в следующем:
“
Мы даем клятву оставаться едиными ради защиты демократии, для разоружения и роспуска заговорщицких союзов, чтобы защитить наши свободы от покушений фашизма. Мы клянемся в этот день, который вновь воскресит в памяти первую победу Республики, защищать демократические свободы завоеванные Народом Франции, дать хлеб трудящимся, работу молодежи, а всему миру великий и гуманный мир” (16).Здесь программа и принципы не являются банально буржуазными: они выражены с той напыщенностью и тем философским блеском, который достоин радикал-социалистического кандидата мелкого провинциального городка готовящегося “пойти за супом”! Что сказать о гарантированном “труде” и “хлебе”, если не касаться, ни в малейшей степени, священных законов собственности, рынка, наемного труда? Что сказать о демократии, которая сидит на спине пролетариата и трудящихся масс колоний и направленной, главным образом, против них? Что сказать, наконец, об этом смехотворном “великом и гуманном мире”, данном миру Даладье, человеком государственного штаба, и защитниками Версальского договора и колониальной империи?
Тактическая гибкость и торговля принципами
Сталинизм всегда ссылался на известную “гибкость” ленинской тактики: но даже в самых дерзких тактических маневрах Ленин никогда не терял из виду принципы коммунизма, которые неизменны по определению, которые не зависят ни от исторической ситуации, ни от географического региона; и мы тем более имеем основания для этого утверждения, что Левая требовала от Ленина и от большевиков зафиксировать пределы этой гибкости. Она требовала это для регионов старой демократии, где отношения между классами, формирование партии, а также революционная подготовка масс требуют более прямых методов, чем в районах “двойной революции”, где самая большая эластичность тактики – всегда твердо связанной с принципами – полностью оправдана самой большой подвижностью различных слоев буржуазии и мелкой буржуазии.
Фальсификация, совершенная сталинизмом под маской “ленинизма” специально рассчитанная на этот эффект, состоит в том, чтобы включить торговлю принципами в тактическое маневрирование. Но можно ли всерьез вообразить, если сегодня принимают, пусть даже оправдывая это потребностями тактики, принципы и программу противника, если основывают на них организацию партии, если поощряют массы уважать их, что завтра будет можно их покинуть, заставляя организацию и массы совершить поворот на 180° ? Это означало бы вообразить себе, что партия работает без противников, что буржуазия не оказывает никакого влияния на пролетариат и его партию. Во имя блестящего маккиавелиевского маневра, это просто приводит к забвению … классовой борьбы! Но не отвечал ли поворот сталинизма как раз потребностям ее похоронить?
Каким образом можно было сбить с толку пролетариат и для этого, несмотря ни на что, оставить окно открытым для революционного будущего, Димитров должен был сказать в своем докладе на Конгрессе: “правительство единого фронта, окажется, может быть, в ряде стран одной из основных переходных форм” (17). В том же самом ключе Мануильский писал затем, что если правительство единого фронта и не является диктатурой пролетариата, то “оно должно подготовить установление власти рабочего класса
”, добавляя: “Оно должно это делать. Что касается вопроса знания о том, будет ли оно это действительно делать, это зависит от ряда условий и, прежде всего, от сплоченности рабочего класса, его боевитости, его твердости и его воли идти дальше” (18). Что можно сказать о “тактике”, связь которой с принципами установлена в области “может быть”? Что можно сказать о тактике, единственная гарантия успеха которой содержится в “воле масс”, тогда как руководители прилагают усилия как раз к тому, чтобы ослабить эту волю, или точнее, уничтожить ее посредством политики Народных фронтов?Не составляют ли, в действительности, эти оправдания настоящую теорию безответственности партии перед историей? Вырабатывая ее, Мануильский и Димитров лишь заставляли признать, что, фактически, “тактика антифашистских народных фронтов” не была “переходом к пролетарской революции”, но что, напротив, тезисы
VII Конгресса были переходом, реальным к тому же, к полному отказу от всяких ссылок на революцию и диктатуру.Новый этап в этом переходе был очень быстро преодолен, когда в мае 1938г. центральный комитет ФКП, чтобы предостеречь от идеи “преодолеть” Народный фронт, должен был утверждать, как нам это объясняет “История Французской коммунистической партии”, что Народный фронт “был не случайной тактикой, а применением приемлемым для любого исторического периода, необходимых союзов между пролетариатом и средними классами”… (19). Таково было неизбежное следствие капитулянтской тактики, признания, в некотором роде, своей консервативной функции.
Вот почему маоистская “диалектика” показывает свою несостоятельность, когда она претендует на свою способность осудить Кашена-Тореза-Дюкло и других, всячески защищая Сталина-Димитрова-Мануильского со товарищи. В истории, которую она переписала, тактика
VII Конгресса якобы была безупречна по всем пунктам, но ФКП, якобы, сделала из нее оппортунистическое применение, что как бы объясняет предательство забастовок и антиколониальной борьбы. Будто бы имеется пример противоречия между требованиями антиимпериалистической борьбы VII Конгресса Коминтерна и решительно социал-империалистической позицией ФКП этого времени. В действительности, именно слова VII Конгресса, предназначенные для колониальных народов, находятся в противоречии с практикой сталинизма, бесстыдство которой они только прикрывают. То, что должны были объяснить запоздалые критики Тореза, это следующее: как можно поддерживать “свое” собственное государство – особенно, когда оно империалистическое до мозга костей – в соперничестве и конфликтах с другими империалистическими державами, не попирая, с неизбежностью, интересы трудящихся колоний? По меньшей мере, “забыть” – как раз то, что и делает маоизм – что расхождение интересов между империалистическими державами распространяется, в частности, на вопрос о том, кто будет получать прибыль от эксплуатации колоний …Так, например, для маоизма все построения
VII Конгресса, защита родины, сотрудничество с правительством, участие в империалистических оргиях под предлогом борьбы против фашизма, все это выходит невредимым из испытания историей. Помимо своей очевидной теоретической лживости, этот тезис пренебрегает самой элементарной исторической правдой, как это следует из фактов упомянутых выше. Может, легче допустить, что никто из делегатов в Москве не имел возможности прочесть, до или во время VII Конгресса, о дерзкой выходке ФКП в “L’Humanite’”, потому что по примеру блестящего теоретика-интернационалиста Иосифа Сталина знали только свой родной язык?Вот к какой эквилибристике обращаются те, кто претендует на право сражаться против предательства сталинистских партий взяв на себя ответственность за теоретические построения сталинизма. Если первые из них контрреволюционны, то вторые лишь прикрывают первых лживыми ссылками на марксизм: в действительности, речь идет о тотальной ревизии принципов ленинского Интернационала.
Мировая революция или империалистическая война
Можно удивляться скорости, с которой третья волна оппортунизма (20) пришла к результатам второй, т.е. к защите демократического государства, прелюдии к сотрудничеству в деле подготовки империалистической войны. В действительности нельзя понять, как ошибки Коминтерна, даже до 1926-28 гг. смогли, с течением времени, привести, в качестве следствия, к отказу от принципов, не приняв в рассмотрение громадное давление чудовищно тяжелой международной ситуации. Это давление требовало от попавшего в шторм Интернационала сопротивления, которого, несмотря на всю волю большевиков, оказалось недостаточно. Изучение причин этой катастрофы (которое выходит за рамки настоящей статьи), впрочем, полностью подтверждает справедливость постоянной озабоченности Коммунистической Левой Италии в ее отношениях с большевиками: она хотела бы поставить, благодаря еще большей организационной строгости, пределы тактики (которая в свете европейского опыта должна была быть более узкой и более жесткой), ограничения, способные предохранить партию от неудач в обстановке, которую она оценивала, без сомнения, менее оптимистично, чем они.
Если, действительно, рассматривать ее с временного расстояния, то кризис, открывшийся первым империалистическим конфликтом, не завершился с прекращением военных действий. Перед войной революционное крыло социал-демократии – т.е. в первую очередь Ленин и большевики, Люксембург – Меринг – Либкнехт и левая германской партии, с которыми Марксистская Левая Италии была, с момента своего рождения в 1912г. в глубоком согласии – уже имело столь уверенное вuдение исторической перспективы, представляемой ХХ веком и уже так насытила им весь Интернационал, что его официальный теоретик Каутский смог в 1909г. охарактеризовать открывающийся период как “период войн и революций”. Безмерная трагедия следующего десятилетия происходит оттого, что история не делается только наполовину: война, в соответствии с марксистским предвидением, породила революцию, и именно революция остановила войну, освободив от нее Россию, а, затем, и Германию; но эта революционная волна оказалась, по причине задержки образования коммунистических партий и, особенно, крайних затруднений с переходом на решительно революционную почву, неспособной победить и разбить европейскую крепость буржуазного порядка. С другой стороны, социальное волнение было достаточно интенсивным для того, чтобы буржуазия не могла навязать жертвы, необходимые для длительной капиталистической экспансии. На
I Конгрессе Коммунистического Интернационала можно было сказать, что “политика мира” Антанты “доказывает, в то же время, что империалистические правительства не способны заключить “длительный и справедливый” мир, и что финансовый капитал не способен восстановить разрушенную экономику. Поддержка господства финансового капитала привела бы или к полному разрушению цивилизованного общества или к увеличению эксплуатации, рабства, политической реакции, вооружений и, в конце концов, к новым империалистическим войнам” (21).Изоляция России и разложение Интернационала уже в 1926г. сделало возможной инверсию отношений между Интернационалом и русским государством, и политика этого последнего, отныне, уже имела целью не мировую пролетарскую революцию, а укрепление отношений между Россией и другими государствами под флагом “социализма в одной стране”. Этот результат был достигнут под совместным давлением сил, толкающим к капитализму в России, и мирового империализма, и эта политика уже обернулась предательством китайской революции и великой забастовки английских шахтеров 1926г.
Несмотря на героическую борьбу Левой оппозиции в России и помощь Коммунистической Левой Италии, которая, в международном плане, была единственной, которая располагалась на аутентично марксистской почве, несмотря на их общую надежду, что вспышка пролетарской борьбы смогла бы позволить им повернуть течение вспять, история подтвердила, что 1926 год разбил энергию русской партии (22). С этого момента, когда стала удаляться перспектива мировой революции, должна была приблизиться, особенно после огромного кризиса, который потряс капиталистический мир, начиная с 1929г., перспектива новой империалистической войны. Не хватает только случая для того, чтобы признать ее формально. И именно победа Гитлера в Германии его предоставила.
Час истины сталинского оппортунизма
Германия неизбежно должна была поставить под сомнение Версальский договор и, полностью подрывая все европейское и, в частности, восточноевропейское равновесие, либо поднять новую революционную волну в Центральной Европе, либо непосредственно угрожать национальным интересам России. С другой стороны как представить, что как только силы, связанные с развитием капитализма в России, захватили государство, не зародится антагонизм между ними
и буржуазной Германией, которая навязала Брест-Литовск не только рабочему, но также – и именно это здесь важно – и крестьянину, а также мелкому капиталисту и управленцу?Так же как и то, что когда Германия вышла из Лиги Наций, Россия туда вошла. Неподражаемый Сталин открыл, что “притон империалистических разбойников”, как о них говорил Ленин, стал “инструментом мира”. В этот момент как раз начались переговоры с французским империализмом, которые привели к пакту Лаваля – Сталина в мае 1935г., в тексте которого Сталин поощрял военные усилия Франции.
В то же время было бы ошибочно представлять себе, что политическая эволюция Интернационала к империалистической войне была простой равнодействующей сил, которые в России захватили русское государство и подчинили ему партию, которая сформировала собой центр Интернационала. Эта эволюция глубоко сходилась с эволюцией, которая происходила во всех западных партиях. Вес этих последних был решающим, чтобы увлечь Интернационал на наклонную плоскость оппортунистических ошибок. Их вес был решающим в окончательном переходе к оппортунизму. Как не оказаться в час выбора между войной и революцией?
Если взять германскую компартию, то она, уже в момент оккупации Рура, стала жертвой болезни “национал-большевизма” (23), болезни, которую теория “социализма в одной стране” могла лишь оживить. Таким образом, что в самый разгар “третьего периода”, в момент, когда сталинизм рассматривал социал-демократию как “фашистскую левую”, она пыталась оспаривать у фашизма титул наилучшего представителя германской нации, а именно, делая чрезмерные обещания по поводу пересмотра Версальского договора. Что касается борьбы против фашизма, на какой почве реально она велась? Мы не можем здесь задерживаться на политике раскола профсоюзов, противопоставления
безработных и занятых рабочих под предлогом, что эти последние принадлежат к “социал-фашистским” организациям, на ультиматизме, который приводил, под предлогом “единого фронта снизу” не столько к отказу от соглашений в верхах между партиями, сколько к отказу в целом от всякого фронта, который бы не был под руководством коммунистической партии, на всей этой якобы “левой” политике, авторство которой мало информированные люди или бесчестные историографы хотели бы приписать Левой КП Италии под названием “бордигизм”. Мы скажем только, что, мешая всякой рабочей самообороне против нацизма, она не оставила больше другой почвы для борьбы кроме … парламентской, В такой степени, что единственное большое сражение немецкой компартии состояло в выдвижении против Гитлера … коммунистического кандидата на президентских выборах, усиливая, таким образом, не только правые течения в партии, но также демократические и парламентские иллюзии масс, и это в самый опасный момент.Что касается французской компартии, то вопреки интернационалистскому лоску, приданному борьбой против оккупации Рура или Рифской войны
(24), она всегда была партией подверженной шовинистическому и социал-империалистическому влиянию и влиянию сирен парламентаризма (25). Не воскрешает ли одно только имя Кашена в памяти эти сомнительные центристские силы, которые уже погружены в социал-патриотизм? Это тот самый Кашен, который 19 ноября 1918г. высказался в передовой статье “L’Humanite'”, сообщающей о перемирии, о … великодушии победителей, так по-рыцарски приходящим на помощь побежденной Германии, снабжая ее продовольствием!“Социализм в одной стране” не рисковал изживать эти тенденции; что касается зажигательных тирад, направленных против демократии и социал-демократии, они не помешали ФКП оставаться, по существу, парламентаристской партией, и так называемая тактика “класс против класса” имела последствия лишь … на избирательной почве.
Как об этом в 1932г. с полным основанием говорил Троцкий по поводу немецких руководителей (26) – но это еще с большим основанием верно для руководителей французских – “сущность центризма
[в то время сталинистов еще ранжировали под этой этикеткой] – это оппортунизм. Под давлением внешних обстоятельств (традиции, давление масс, политическая конкуренция) центризм оказывается вынужденным, на некоторый период, щеголять своей левизной. Он должен для этого насиловать и обуздывать свою политическую природу”. Для клики Пика-Тельмана, Кашена-Тореза, Тольятти и других “большевистских” руководителей поворот 1934г. не был тем, что принимают с сожалением, чему безропотно покоряются: он был неизбежной финишной точкой. Не был он для них и возвратом к точке старта, как для Кашена и других ископаемых, что Блюм предсказал еще на Турском конгрессе.С ликвидацией нацистами германской компартии после ее позорной капитуляции, единственной значительной из оставшихся партий была французская. Было удивительно, что склонность ее руководителей следовать требованиям французского империализма исчезает в тот самый момент, когда давление империализма должно было осуществляться сильнее всего, и когда ситуация не позволяла более театрально радикальной позиции, которую прирожденные парламентарии могли себе позволить во время неизбежной имитации оппозиции.
Также как для французского империализма победа Гитлера означала постановку под сомнение Версальского договора, ее позиций в Центральной и Восточной Европе, где он служил поддержкой для множества государств, балканизированных Антантой, и их официальным жандармом; следовательно, было естественно, что он противостоял Германии и сумел, в тот или иной момент, сговориться с Россией.
Что касается Испанской компартии, которая сыграла в испанской трагедии столь определяющую роль, то ее эволюция следовала эволюции всех западных партий, но она оставалась совсем маленькой партией до момента совпадения, вместе с поворотом сталинизма, интересов российских руководителей и испанской социал-демократии: она должна была принять определенную форму только благодаря притоку молодых социалистов во главе с Коррильо, обращенного в 1935г. после путешествия в Москву, и массивной отправке, особенно после июля 1936г. (понятно почему) опытных сталинских прихвостней, таких как Кодовилья–Медина, Минев-Степанов и прочие Тольятти-Эрколи-Альберто и развивалась на этой базе только в деле демократической реставрации государства после его развала в июле 1936г. и преследования попыток независимого движения пролетариата.
Предательство, переодетое в победу “рабочего единства”
Мы уже видели, что 1933г. и победа Гитлера делали из подготовки империалистической войны неотложный практический вопрос для русского государства; для центристских и шовинистических течений, которые поднялись к руководству западных коммунистических партий, они также приближали час истины в их действительных отношениях с их буржуазией, которая должна была быть доведена до того, чтобы оказать на них решительное давление с тем, чтобы добиться паралича борьбы пролетариата.
Однако именно этот самый 1933г. обозначил поворот в позиции пролетариата, который в течение четырех лет подвергался воздействию самого катастрофического экономического кризиса в истории капитализма, с его резким падением промышленного производства и десятками миллионами безработных, массированным снижением заработной платы без заметного и решительного ответа, за исключением периферийных зон, где кризис стимулировал борьбу рабочих, как в Испании, или борьбу за национальное освобождение, как, например, в Индокитае. Ужесточение кризиса происходило параллельно с подъемом нацизма в Германии и, в конечном итоге, его победой. Реакция на экономическое наступление капитала, следовательно, должна была быть связана для самих рабочих масс с защитой от фашизма.
Первый удар рабочей волны был дан в феврале 1934г. вооруженным восстанием рабочих Линца перед угрозами канцлера Дольфюса и одновременной вспышкой всеобщей забастовки во Франции, за один день увлекшей 5 миллионов забастовщиков. Движение должно было продолжиться во Франции забастовками июля-августа 1935г., достигнуть вершины волны вместе с великой забастовкой и оккупацией заводов мая – июня 1936г. – забастовкой, которая сопровождалась широким движением экономической борьбы в Бельгии. Оно должно было, затем, отхлынуть, однако, вместе с забастовками декабря и окончиться вместе с провалившейся забастовкой ноября 1938г. Но, очевидно, именно в Испании, где волнения вызвали, начиная с 1931г., переход к республике, конфликты должны были принять наибольшую остроту, с заметным ускорением вызванным восстанием в Астурии в 1934г.; затем это было вооруженное восстание июля 1936г., затем гражданская война и, наконец, майская забастовка 1937г., которая обозначила окончательную победу республики над попытками независимой борьбы рабочих.
Важно отметить, что эта новая волна рабочей борьбы началась в момент, когда вред от псевдолевой тактики Интернационала и капитуляции сталинизма перед Гитлером сделали необходимым новый поворот в тактике сталинизированных коммунистических партий. Однако, с одной стороны, тактика систематичного раскола низовых организаций имела двойной эффект разрушения связи между авангардом и широкими массами, предоставленными прямому влиянию социал-демократии и оппортунизма, тогда как различные повороты Интернационала, которые начиная с 1924 а, особенно, 1926г. были ясно предназначены для дезориентации левого крыла, превращая его позицию в карикатуру, полностью деморализовали тех из борцов, кто не подвергся публичному изобличению и систематическому исключению из партии.
Поворот сталинизма был осуществлен посредством полной капитуляции перед социал-демократией во Франции в ходе забастовки 12 февраля 1934г. (27), которая позволила канализировать реакцию рабочих на защиту республиканских институтов, и пактом о единстве действий ФКП-ФСП, который последовал 27 июля, в котором единый фронт оказался блоком исключительно на легальной и парламентаристской почве и содержал в себе прекращение полемики между участниками. Впрочем, идея такого пакта уже содержалась в призыве исполкома Интернационала … марта 1933г., который проповедовал единый фронт обороны, уточняя, что он считает “возможным рекомендовать коммунистическим партиям отказываться от нападок на социалистические организации в ходе совместных акций” (28), то, что составляло, очевидно, обещание равнения на требования социал-демократии.
Этот поворот сталинизма был, как мы это показали, осуществлен под воздействием двух совпадающих импульсов – из Москвы и от оппортунистических течений западных партий. Но борцам, испытанных последовательными поворотами Интернационала и измученным тактикой “третьего периода”, к отказу от которой они стремились, он показался настоящим очищением и единственно возможным выходом. Более того, для масс, которые зачастую включались в движение в первый раз, и для которых идея рабочего единства, которая внезапно появилась из элементарной потребности солидарности, естественно осуществлялась через единство крупных существующих партий, этот поворот представлялся как содействие их борьбе.
Волна 1917-23 годов отбросила мощный пролетарский авангард на антиоппортунистические позиции, и он смог найти в Коммунистическом Интернационале и русской революции продолжение политики, которую вело перед войной левое крыло социал-демократии, и которую партийный аппарат жестоко предал в августе 1914г. Волна 1934-1938гг. пришла в условиях совершенно других: она осуществила свой взлет в тот самый момент, когда сталинизм выполнял свой резкий переход на самые правые позиции, капитализируя при этом престиж революции, которая дала рабочим массам самую громадную надежду на освобождение.
Широкие пролетарские слои, которые привела в движение эта новая волна борьбы, подверглись, естественно, как это практически неизбежно, по крайней мере, на первое время, всем иллюзиям распространяемым на демократические институты. Это именно здесь роль революционной партии оказывается ключевой для того, чтобы помочь пролетариям, брошенным во главу движения, перейти на почву общей борьбы против капитализма, чтобы объединить их в авангард, спаянный в своих убеждениях и своей революционной твердости, и усилить его для того, чтобы оплодотворить социальное движение революционными принципами, чтобы подготовить и ускорить исторически неизбежное столкновение с буржуазным государством какова бы ни была его форма. Но в 1934-1938гг. наиболее боеспособные рабочие были выдвинуты вперед в тот самый момент, когда активисты, которых сталинизм разбил, истощил и деморализовал, отступили и перешли в хвост социального движения. Таким образом, поворот сталинизма имел, в качестве результата, укрепление масс в их реформистских и легалистских иллюзиях и сделал бесплодным весь революционный потенциал социальной волны.
Далеко за пределами этих непосредственных результатов, ужасных самих по себе, катастрофа имела исторические последствия еще более губительные потому, что, в отличие от катастрофы в августе 1914г., она представила себя не как открытое предательство, как отказ от декларированных целей и принципов, но как победа рабочего единства навязанная самим пролетарским движением, под знаменем формальной преемственности русской революции и интернационализма.
Диалектика отношений партия-класс оказалась разбита
Мы были не единственными, кто сравнивал драматические события этого периода с предательством социал-демократии в августе 1914г. Троцкий сам это сделал в момент капитуляции сталинизма перед нацизмом в феврале – марте 1933г. Но даже революционер такого масштаба недооценил реальное значение катастрофы в такой степени, что думал, что может опереться, как в 1917г., на рабочую волну, чтобы оживить партию позволить ей вновь пойти на подъем. Неоспоримо, идея была благородной, но, к несчастью, она должна была оказаться совершенно бессильной.
Нужно взять в расчет из этих соображений, если действительно есть желание понять неудачные попытки Троцкого, который видел в едином фронте, увенчанном пактом о единстве действий ФКП-ФСП, пролетарское и потенциально разрушительное содержание, которое, как он надеялся, трансформируется в открытый конфликт между потребностями широких рабочих масс и коллаборационистской волей реформистских вождей.
Конечно, Троцкий также оставался пленником слишком широкой и слишком гибкой интерпретации Единого фронта, за который он был солидарно ответственен вместе со всеми большевиками и от которой Левая четко отмежевалась. Но в данном случае проблема намного переросла чисто тактическую область и коснулась важных теоретических вопросов. Несчастье было в том, что партия была разрушена, тогда как для того, чтобы умело пользоваться тактикой, нужна именно партия, т.е. организация единая в своих целях и четко установленных принципах. Однако Троцкий воображал себе, что эти принципы составляют часть достояния течения, которое именно во Франции или Соединенных Штатах противодействовало сталинизму, то, в чем, увы, он полностью ошибался.
Однако Троцкому было дано доказательство опасности его метода: в действительности троцкистское течение, которое всегда боролось за “Единый фронт ФКП-ФСП” и которое представило его осуществление как победу, всячески критикуя его ориентацию, не должно ли было оно потерять свое влияние в тот самый момент, когда этот фронт появился на свет, как свидетельствуют все историки троцкизма, от Бруэ до Франка и включая Крепо? Но Троцкий этого не заметил и пошел еще дальше в своем заблуждении. Вместо того, чтобы понять, что главный рычаг маневра (т.е. партия) должен быть восстановлен, начиная с ясного подтверждения принципов и реального исторического итога, он избрал новый маневр для того, чтобы создать этот рычаг ценой еще большего смешения принципов: для того, чтобы оплодотворить Единый фронт ФКП-ФСП нужно было войти в организации, которые им руководили, чтобы сохранить контакт с организованными рабочими и влиять на элементы, толкающие руководство влево: такова была тактика энтризма в социалистические партии.
Что могли извлечь из этого активисты, которые, всячески противодействуя сталинизму, не имели в действительности никакой солидной принципиальной основы, за которую можно было бы зацепиться? Какой они могли сделать вывод из попытки возобновить, в радикально отличной ситуации, а именно в отсутствии классовой партии, маневр, осуществленный Интернационалом в 1919-1923гг. в направлении революционеров-синдикалистов? Какой они могли сделать из этого вывод, если не тот, что тактика не зависит больше от ситуации, что она становится рецептом и хуже того, что партия конституируется организационными рецептами? Таков общий фон бесконечного разнообразия сегодняшних троцкистских организаций.
Таким образом, ситуация была еще намного серьезней, чем ее представлял Троцкий, потому что все пружины независимого пролетарского движения были разбиты, потому что вся диалектика отношений между партией, авангардом и классом была разрушена и извращена. Это поняли активисты Левой в эмиграции. Они знали, что новое оживление неизбежно было бы долгим и трудным: то, что Троцкий принял, в своей резкой полемике против них, за фанатизм, в действительности было лишь признанием этой жестокой реальности – из которой они извлекли не повод для уныния и отказа от борьбы, но дополнительное обоснование поддерживать наибольшую твердость в принципах, двигаясь против течения.
Конечно, было особенно трудно перейти, именно в условиях отсутствия партии, к практическому применению теоретических положений марксизма. Это позволяет понять, как, в их желании защищаться от смертельной опасности оппортунизма и активизма, активисты Левой в эмиграции не смогли оградить себя от некоторой негибкости в теории, не свободной, порой, от метафизики, что создавало благоприятную почву, чтобы даже впасть в некоторые теоретические ошибки; то, что Троцкий, играя на ложной репутации данной Левой, думал, что может показать как доказательство неспособности “бордигизма” выйти из политического индеферентизма и анархизма. В действительности, вопреки этим ошибкам, эмиграция смогла, как мы уже об этом писали, “обеспечить физическую преемственность группы” между Левой Коммунистической партии Италии – а через нее и Коммунистическим Интернационалом – и нашей сегодняшней маленькой партией. Эта преемственность была тем, что позволило передать мощный порыв революционного энтузиазма и аутентичную традицию коммунистического милитантизма. Каков сегодня итог того, что оставили Левая оппозиция и Троцкий, который иронизировал над нашим, рассматривая его как ничто (29)? Увы, революционный гигант, каким он остался, несмотря на свои громадные ошибки, наверняка покраснел бы сегодня за итоги, которые воплотились в его последователях.
Условием всего в ту эпоху был сбор, пусть и ценой долгого исторического периода, кусков разбитого механизма, этого громадного рычага исторической борьбы, каким является коммунистическая партия. И с этой целью, само социальное движение могло быть какой-нибудь помощью, только если предварительно был восстановлен теоретический, доктринальный, принципиальный и программный костяк. Именно из этого нужно было исходить. Это был не первый случай, когда проявлялась такая ситуация в истории рабочего движения: только на этот раз болезнь была серьезней, чем когда-либо, опустошение более жестоким, склон – более трудным для нового подъема (30). И если Итальянская Левая смогла взяться за эту задачу и довести ее до конца, то это потому, что она увидела приход оппортунистической опасности, даже если до 1928г. никогда не представляла, что последняя может превратиться в столь жестокую катастрофу; это потому, что с самого начала боролась за то, чтобы Интернационал мог ей противостоять.
(Фашизм, опасность войны и задачи коммунистических партий), Bureau d’edition, Paris, 1934, p.6. (1) “Le fascisme, le danger de guerre et les taches des partis communistes”
(2)
Если хочется, несмотря ни на что, найти различие между различными секторами финансового капитала и, если рассматривать для этой цели пример Франции того времени, то не были ли самые “реакционные” сектора финансового капитала представлены именно радикализмом, который питается из ростовщического характера французского финансового капитала развивающегося на слабой и архаичной индустриальной базе? Что касается самого империалистического, не был ли это сектор, связанный с ростовщическим господством над Центральной Европой и ставший там жандармом, или сектор, связанный с потребностями реструктуризации колониальной империи, выражением которой позже сделался голлизм? Очевидно, что невозможно ответить на вопрос, который в политическом плане ставится лишь в мелкобуржуазной мифологии; сталинизм, впрочем, разрешил эту проблему на практике … последовательно вступая в союз с обоими секторами!(3) Выдержка из статьи Димитрова “
La lutte pour le front unique” (Борьба за единый фронт), появившейся в “Correspondance Internationale”, n 102-103, 17 ноября 1934.(4) См. на эту тему статью под названием “
La victoire d’Hitler signifierait la guerre contre l’URSS” (Победа Гитлера означала бы войну против СССР), опубликованной на французском языке в “Comment vaincre le fascisme” (Как победить фашизм), Ed. Buchet-Chastel, Paris, 1973, рp. 235-244.(5) “Les taches de l’Internationale communiste en liason avec la preparation d’une nouvelle guerre mondiale par les imperialistes
” (Задачи Коммунистического Интернационала в связи с подготовкой империалистами новой мировой войны – резолюция по докладу т. Эрколи, принятая на VII Конгрессе Коммунистического Интернационала 20 августа 1935г.), “l’International communiste”, n 17-18, pp. 1971-1977. Эрколи – псевдоним Пальмиро Тольятти, члена группы “ординовистов” из Турина, издававшей газету “L’Ordine Nuovo” и возглавляемой Антонио Грамши. Последний был поставлен во главе Итальянской компартии в 1923г., когда левое руководство партии, возглавляемое Бордигой, было арестовано. П. Тольятти, верный последователь всех поворотов сталинского Коминтерна, стал генеральным секретарем Итальянской коммунистической партии в 1927 и оставался на этом посту до самой смерти в 1964г.(6) Цит. по
G. Lefranc “Histoire du front populaire (1934-1938)” (История народного фронта (1934-1938)), Ed. Payot, Paris, 1965, p. 73.Монмуссо – бывший синдикалист-революционер
, руководитель Унитарной Всеобщей конфедерации труда с 1922 по 1932гг. Вступил в ФКП в 1925г. Войдя в 1926г., по милости Сталина, в состав Политбюро, он оставался его постоянным членом. В 1936г. избран депутатом от Народного Фронта.(7)
См. на эту тему статью “Les lecons du front populaire (1936)” (Уроки народного фронта (1936)), появившуюся в “Le Proletaire” n 227.(8) “L’offensive du fascisme et les taches de l’International communiste dans la lutte pour l’unite? de la classe ouvriere contre le fascisme” (
Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса против фашизма – резолюция по докладу т. Димитрова VII Конгрессу Коминтерна от 20 августа 1935г.), “l’Internationale Communiste”, n 17-18, 1935, p. 1465.(9) См. на эту тему пять статей, озаглавленных “Тактика Коммунистического Интернационала”, появившихся в прессе КП Италии в период с 12 по 31 января 1922г. и вновь опубликованных
“Programme Communiste” n 53-54, также как и выступление А. Бордиги на V Конгрессе Коминтерна, опубликованном в “Programme Communiste” n° 53-54.(10) “Bilan du VII Congres de l’International Communiste”
(Итоги VII Конгресса Коммунистического Интернационала), “l’Internationale Communiste”, n 20, p. 1631, подчеркнуто в тексте.(11) “L’offensive du fascisme …”
(Наступление фашизма … - доклад VII Конгрессу Коминтерна (текст стенографически сокращен)), “l’International Communiste”, n 17-18, 1935, pp. 1284-1285.(12)
Даладье – председатель левобуржуазной антиклерикальной Радикальной партии, Многократно входил в состав французского правительства, в том числе и в качестве его главы. После победы на парламентских выборах 1932г., вместе с поддержавшими их социалистами, радикалы получили большинство в парламенте. Во время правого мятежа в феврале 1934г. правительство возглавлял Даладье. Обвиненный в расправе над демонстрантами, он подал в отставку. В это время члены компартии именовали его не иначе как “фашист” и “Даладье-палач”.В первом правительстве Народного Фронта он занял пост министра вооружений. А после отставки Блюма, с апреля 1938 до марта 1940г. он вновь возглавляет правительство. Даладье подавил всеобщую забастовку ноября 1938г. и запретил компартию в 1940г.
(13) “Le parti radical, instrument de fascisation”
(Радикальная партия, орудие фашизации), статья Ж. Берлиоза в “Correspondance international”, n 48-49, 1934.(14)
Пакт Сталина – Лаваля о взаимной военной помощи был подписан 2 мая 1935г. в Париже. Вслед за этим министр иностранных дел Франции Лаваль прибыл в Москву для проведения переговоров со Сталиным и Молотовым. Официальное совместное коммюнике подтверждало обязательство обеих сторон “не допускать ни в малейшей степени ослабления их национальной обороны. В этом отношении г. Сталин понимает и полностью одобряет политику национальной обороны, осуществляемую Францией для поддержки своих вооруженных сил на безопасном уровне”.После подписания договора ФКП немедленно оставила свою интернационалистскую и антимилитаристскую риторику (остановив, в частности, свою кампанию против 2-х летней военной службы) и встало на путь патриотизма, приведший ее к Народному Фронту.
После военного поражения Франции Лаваль занимал пост Председателя Совета министров при режиме Петэна и был сторонником безоговорочного сотрудничества с Германией. Арестованный Петэном, он был освобожден немцами и насильственно возвращен на пост главы правительства. После войны расстрелян “За сотрудничество с врагом”.
(15) Мильеранизм: По фамилии французского социалиста оппортуниста Мильерана, который в 1899 г. стал министром торговли и промышленности в “левом” правительстве, образованном по окончанию “дела Дрейфуса”, в ходе которого социалисты и буржуазные антиклерикалы действовали сообща, защищая офицера, еврея по национальности, от ложных обвинений. Мильеран стал первым социалистом, вошедшим в буржуазное правительство. Термин мильеранизм (“ревизионизм на практике” по словам Ленина) стал нарицательным. Он был официально осужден, хотя и в несколько двусмысленной форме, Международным социалистическим конгрессом в Париже в
1900г.(16) G. Lefranc, op. cit., p. 82.
Едва ли есть необходимость напоминать, что этим же 14июля Ж. Дюкло разразился бранью против “этих заинтересованных противников, которые хотели бы противопоставить красное знамя триколору, а “Марсельезу” – “Интернационалу”. (G. Lefranc, ibid., p. 84).(17) Доклад Димитрова,
op. cit., p. 1300.(18) “Bilan du VII Congres…” (
Итоги VII Конгресса …)op. cit., p. 1631.(19) “Histoire du parti communiste francais” (
История Французской коммунистической партии), Edition Social, p. 346.(20)
Первая волна оппортунизма в социалистическом рабочем движении поднялась в конце XIX века и была связана с ревизионистской теорией Бернштейна; вторая имела место с началом первой мировой войны, когда практически все партии II Интернационала перешли на сторону своей буржуазии под лозунгом “защиты отечества”. Третья оппортунистическая волна захватила уже Коммунистический Интернационал, созданный в качестве реакции на оппортунистическое перерождение II Интернационала. См. “Vagues historiques successives de degeneressence opportuniste” (Последовательные исторические волны оппортунистического перерождения), в статье “Theses caracteristiques du parti” (Характеристические тезисы партии), опубликованную в сборнике “Defence de la continuite’ du programme communiste” (Защита преемственности коммунистической программы), p. 172.(21) “Theses sur la situation international et la politique de l’Entente”: Manifestes, theses et resolution des quatre premieres Congres de l’International Communiste. (
Тезисы о международном положении и политике Антанты: Манифесты, тезисы и резолюции первых четырех конгрессов Коммунистического Интернационала), Maspero reprint.(22)
Здесь нет возможности развивать этот исторический вопрос гигантского значения. Для этого мы отсылаем читателя к нашим кратким тезисам 1957г. по русскому вопросу, появившимся на французском языке под заголовком “Марксизм и Россия” и вновь опубликованном недавно в 68 номере этого журнала (“Programme Communiste”), также как и исследование, начатое в том же номере о “Кризисе 1926г. в Российской компартии и Интернационале”. Но, особенно, мы приглашаем дружественного нам читателя, знающего итальянский язык, прочесть нашу книгу “Struttura economica e sociale della Russia d’oggi” (Edizioni Il Programma Communista, Milan, 1976).(23)
В начале 1923г. французская армия оккупировала Рурскую область, чтобы заставить власти Германии платить военные репарации, наложенные Версальским договором. Эта оккупация вызвала волну национализма, к которой, с согласия Интернационала, примкнула и компартия Германии. В ходе расширенного Исполкома Коминтерна в июне 1923г., Радек, советник Коминтерна при КПГ, без колебаний утверждал, что немецкий национализм имеет революционное значение, в то время как Зиновьев поздравлял себя с тем, что одна буржуазная немецкая газета признала “национал-большевистский” характер КПГ. (см. “Defence de la continuite’ du programme communiste”, p. 90-92)(24)
Как и во время оккупации Рура, так и во время Рифской войны (которую северо-марокканские повстанцы под руководством Абд эль-Крима вели против испанских, а затем и французских оккупационных войск в 1924-26гг.) ФКП вело шумную кампанию протеста (гл. образом на парламентском уровне), слабости которой, впрочем, были подвергнуты критике со стороны Интернационала.(25)
Для того, чтобы ясно обозначить эти шовинистические тенденции, небесполезно напомнить, что в 1927г., тогда, когда безработица увеличивалась и поражала в первую очередь иностранных рабочих, “L’Humanite' ”, пером Семара, выдвинула этот постыдный лозунг “закрыть границы!”.(26) Л. Троцкий,
“La seul voie” (Единственный путь) в “Comment vaincre le fascisme” (Как победить фашизм), op. cit., p. 283.(27)
Мы вновь отсылаем читателя к “Le Proletaire” n 227: забастовка 12 февраля была “состряпана”, согласно выражению Ж. Лефранка, вождями ФСП, ВКТ и радикальной партии под прямым арбитражем шефа самого правительства Гастона Думерга. Это показывает, до какой степени широкие массы находились под прямым влиянием буржуазии, благодаря работе социал-демократии, которой сталинизм всерьез не противодействовал. Это влияние проявлялось через устойчивость того, что можно было бы назвать “республиканским рефлексом”, выкованным в долгой привычке борьбы рядом с буржуазией, но который в эпоху империализма и пролетарской революции означал пацифизм и парламентскую отраву, патриотическое сотрудничество, шовинизм и социал-империализм. Именно этот “рефлекс” сработал в ходе дела Дрейфуса в 1889г., подчиняя марксистское крыло Французской Рабочей Партии радикальным болтунам и филантропам, недавно перешедшим к социализму для того, чтобы помчаться на помощь республике против “реакции”. Именно этот “рефлекс” приобрел SFIO в 1914г., который и заставил его примчаться на помощь республике против “прусского милитаризма”.Нет никаких сомнений, что политики, которые взяли на себя инициативу забастовки 12 февраля, держали в уме эпизоды из дела Дрейфуса, и что они сделали ставку на “республиканский рефлекс”, чтобы канализировать ненависть к фашизму и буржуазному насилию на почве “защиты Республики”.
Конечно, ФКП всегда делала вид, что забастовка 12 февраля была результатом ее инициатив (и не без оснований!). В действительности же она присоединилась к ней в последний момент, полностью равняясь на цели забастовки и большой демонстрации в Париже, символически сходящейся к площади Нации, вокруг монумента Республики.
(28) См.
“L’Humanite' ” за 5 марта 1933г. По поводу этого призыва Троцкий сделал очень верное замечание, которое его переродившиеся последователи давно забыли и прячут от пролетариев, а именно, что единый фронт абсолютно не исключает политическую борьбу. Потому что “отказ критиковать союзников прямо и непосредственно ведет к капитуляции перед реформизмом” (“La Tragedie du proletariat allemand” (Трагедия немецкого пролетариата) в “Comment vaincre le fascisme” (Как победить фашизм) p.342).(29) “Bilan” (
Итог) был органом Левой в эмиграции после “Prometeo”.(30)
Одной из главных идей, защищаемых ядром Левой в эмиграции, была та, что час воссоздания партии еще не пришел. Активисты Левой знали – и никто не сможет у них этого отобрать – что создание партии предполагает извлечение итогов из тактики Интернационала и полное восстановление принципов коммунизма и доктрины, достояние, которым Левая владеет сообща вместе с большевиками. Странствующие рыцари политического равнодушия в поисках исторического легитимизма, от “Revolution International” (Международная революция) и “Courant communiste international” (Международное коммунистическое течение) до “Invariance” (Неизменность), включая “Mouvement Communiste” (Коммунистическое движение) придали этой позиции всеобщую ценность для всего периода контрреволюции для того, чтобы извлечь из нее этот вывод полностью чуждый марксизму: “в период контрреволюции создание партии невозможно”. Однако, действительное теоретическое допущение такой глупости – это то, что в контрреволюционный период все, якобы, является контрреволюционным! Группа “Invariance”, следовательно, абсолютно последовательна, когда она приходит из этого к отрицанию необходимости Революции!Но у эмиграции не было такой концепции: если она не смогла восстановить теоретические основы восстановления партии, ее активисты не колебались отдать свои силы партии, восстановленной на этих основах после войны. Это, следовательно, лишь грубое недоразумение, что сторонники тезиса, согласно которому партия может сегодня быть лишь группой или “фракцией” (один бог знает отчего!) отстаивают свое право на итальянскую Левую.
вторая часть